Нинка с остервенением схватила полиэтиленовым пакетом шмоток жареной мойвы из судака, одним махом завязывая пакет на узел, и бросила на весы. Раздражение на спокойное презрение Глубокоомутова кипело в ней, как нутро Везувия, требовало выхода. И не важно было – на кого.
– Что, алкашня, на закуску берёшь?
Дед Вискас дёрнулся, как от пощёчины; но, глянув, ничего не ответил продавщице, молча проглотил язвительные слова.
– Тринадцать рублей… Мелочь на паперти собирал? Вечно придут тут, нанесут железа, разгребай им, банк, что ли?..
Вискас согнулся, прижатый к земле обидой, в старых глазах заблестели слезинки, губы задрожали. Но и на этот раз решил ничего не говорить в ответ, просто взял пакетик с бедняцким обедом, повернулся к выходу. За стеклянными дверями гастронома, открытыми настежь по случаю поломки кондиционера, сидел котёнок. Старческими заскорузлыми пальцами человек с трудом развязал узел, достал рыбёшку, присел у крыльца. Котёнок потянулся мордочкой за угощением.
– Ты чё тут, кошек кормить собрался, старый жулик? – Нинка возникла за спиной Вискаса с сигаретой в пальцах, – Тебе чё тут – столовая? Кошачий приют?! Ишь, расселся! А ну, давай вали отсюда!
Дед Иван в ответ лишь смог всплеснуть руками, слова застряли в горле. Осторожно за живот прихватил маленькое мохнатое существо, с трудом поднялся и посмотрел в глаза обидчице.
– Прально, забрал и топай отсюда, пока я тебе пинка не дала!
– Старысть нада увашать…
– Ва-али-и!!!
Дед Иван отошёл на десять шагов, но визг сзади заставил его обернуться – Нинка с чувством лупила какую-то девочку-подростка. Та с трудом вырвалась и, плача, убежала.
– Да чё ж ты за стерва така, – пробормотал под нос старик.
– Вся ваша семейка Глубокоомутовых – дрянное семя, отродье! – распалялась в след убежавшей девушке продавщица. – Я ему палтус, а он себе бабу завёл! Ну, я тебе покажу, сука!..
Глубокоомутовых дед знал ещё с послевоенных дней. Тогда совсем ещё юным выпускником рабфака он приехал в ткацкий посёлок, строил комбинат, на котором и проработал всю жизнь. Жили тогда кто на частном, кто ютился в первых общежитиях, почти коммуной, единой семьёй, с одними бедами и радостями. Были склоки, куда уж без них, но редко и мирились быстро, старших уважали крепко, пили немного – ценили малую копейку. Может потому и вырос быстро комбинат, вошёл в силу благодаря своим труженикам. И засверкали заслуженные ордена на знамени и пиджаках…
Дед Иван уже забыл обиду, улыбался воспоминаниям, поглаживал котёнка, который, слопав две рыбёхи, уже примостился на худых коленках старого человека, чувствуя друга, мурлыкал тоненько. А потом старик вспомнил, что не купил хлеба. Нахмурился – так не хотелось возвращаться в гастроном, а время уже было к семи; в другой магазин надо было ещё дойти. Но можно войти через другую дверь и не пересекаться с рыбным отделом – так и решил. Дед Иван встал, примостил на скамейку котёнка – «посиди тут, я скоро», и засеменил к магазину. Его обгоняли две девушки.
– …Три дня?
– Да, и смотри прямо в левый глаз…
Одну из них дед узнал – это была как раз та малолетка, которой досталось от Нинки. Чувствуя странное волнение, Вискас прибавил шагу. Уже в магазине к своему ужасу он понял, что они идут прямиком в рыбный отдел, но какое-то любопытство толкало его вперёд.
Нинка как раз выходила из подсобки, противным громким голосом командуя грузчиком-такжиком – тот тащил упаковку соков. И тут она увидела их. Лицо озарилось глумливой улыбкой, нижняя губа оттопырилась, руки в боки – вышла из-за прилавка.
– Чё, мало тебе?..
А побитая ею девушка вдруг сделала быстрый шаг, приблизилась почти в упор и негромко, но внятно лицо в лицо рявкнула:
– Молчи три дня!
Нинка вздрогнула всем телом, как будто её шандарахнуло током, глаза на мгновение закатились, открыв жутковатые белки… Затем лицо стало лиловым от ярости, Нинка распахнула рот, как акула свою страшную пасть и! Ни-че-го. Продавщица сделала глотательное движение, потом как-то в обратную сторону, с испугом приложила руку к груди, прислушалась к внутренним ощущениям, хотела сказать «а!» И уже с нарастающим ужасом уставилась на младшую Глубокоомутову, которая с довольной улыбкой наблюдала за ней.
– Вот так, батюшка, – повернулась к Вискасу вторая девушка. – Пошли, Галя, нас ждут.
– Вот так, батюшка, – повторил Константин, выслушав рассказ деда. – Молчит, значит, как рыба об лёд. И что ж ты хочешь, Нинка, чтоб я о тебе словечко замолвил, так? Да. Но сказано – три дня, и здесь я ничем помочь не могу. Мне, пожалуйста, тортик вафельный…
– Жирует, сучара… – пробормотал Киря, наблюдая за выходящим из гастронома Костей. – Ну, ни чё, скоренько тебе…
Рядом как бы с видимым равнодушием затягивался папироской Энди, но в глубине его больных маслянисто-красных глаз алкоголика со стажем застыл едва сдерживаемый ужас…
А с ними дело было так.
Их привели к тем самым мосткам. Тётка поставила сумку на серые доски, распахнула молнию, и из нутра тут же выскочило то самое существо, вид которого привёл братьев в состояние ступора.
– Значит, короче, пацаны, – заложив лапки за спину, ссутулившись, сразу став похожим на диккенсовского старого скрягу Скруджа, монстр заходил туда-сюда. Братья ошалело уставились на него, болванисто поворачивая головы. Толстая тётка плюхнулась широкой задницей, скинув ноги к воде, мостик жалобно скрипнул, но выдержал. – Ежели подмогнёте – будете, как у вас, у людей, говорица – в шоколаде. Не подмогнёте: пеняйте на себя, с живых шкуру сдеру и при вас же схаваю под чесночок, ясно?
Григорьевы в ужасе закивали головами, Энди хотел что-то сказать, замычал, подбирая слова, но чудовище, которое едва доставало ему до бедра и с виду не казалось чем-то дюже мощным, махнуло лапой, и Энди застыл, выпучив глаза. Киря покосился на брата, но предпочёл не комментировать.
– У меня украли мою собственность. Служанку. Точнее – рабыню. Этого я терпеть и прощать не намерен и желаю вернуть то, что принадлежит мне по праву. Затем наказать вора. Потому я беру вас на службу. Приходите к Константину Глубокоомутову, забираете из банки на подоконнике лягушачью шкурку, приносите мне. Всё. В награду – любое ваше желание. По рукам?
– Дык, ы-ы-ы… – пробормотал Киря (он всегда туго соображал, если дела не касалось выпивки или мата), – бабла…
– Слышь, пацан, бабла! Нет, ты погляди на него, Арина, бабла! (Арина хохотнула басом). Что сто лет назад, что триста, что тысячу – маргиналы просят бабла! Я могу любое твоё желание исполнить, пацан – лю-бо-е! А бабло – это не желание, а… Впрочем, тебе мозги сначала надо поменять и вычистить, всё равно не поймёшь. Короче, устал я от вас, жарко, сил нет, что за лето сегодня…
Монстр вытер лапкой потный лоб, поковырялся в ноздре, внимательно рассмотрел добытую козявку, стрельнул ею в небо. Глянул на братьев. Щёлкнул пальцами и Энди захлопал глазами. Чудовище вытянуло вперёд кривые губы, пошевелило ими (братья одновременно почувствовали комок, подкатывающий к горлу), вздохнуло и смачно бзднуло. Весёлая клыкастая улыбка появилась на морде монстра, сделав его ещё ужаснее, Арина гулко захохотала, а Григорьевы сложились пополам и выблевали всё, что было у них внутри.
– Вот так, правильна, – ощерилось чудовище, – пред хаз-зяином надобно кланяца, запомните это впредь.
Монстр подошёл вплотную к братьям, с прищуром, от которого кровь застыла в жилах (хотя, казалось, ну куда уж больше стыть!) приглянул им в глаза. От него пахнуло тухлой рыбой и тиной.
– И не вздумайте меня обманывать, пацаны. Вам и не справиться с ней вовек, не сдюжите, пупочки развяжутся. Так что шкурку в зубы и бегом сюда. Выйдете на край мостка и крикните три раза – Грылькампурль! Ясно?
Григорьевы опять закивали головами, холодея оттого, что странный пароль, влетев в одно ухо, тут же со свистом вылетел из другого. Записать бы куда… Однако они не посмели переспросить, опасаясь гнева чудовища.
– И за вами строго приглянет Арина, глаз с вас не спустит, пацаны. Она баба суровая и рука у неё стопудовая, так что не шалите. А теперь пошли вон.
Грылькампурль повернулся к братьям сутулой спиной, но тут!
– Погодь!
– Чё?!! – монстр тут же вертанулся, шагнул со злобной ухмылкой, но Киря и не думал отступать, когда речь шла о самом главном.
– Ты, это… Слышь, всё понятно, не тупые. Сделаем, чё надо, не баись… Но бабла-а… Миллион баксов, шоб. Вот!
– О-о-о… Арин, слышь, пацанчик-то старшой де-ело вякает. Как же я про награду-то запамятовал, блин с икрой белужьей, хе-хе. Что ж, твоя правда, человечишко, твоя. И брат твой также размышлят? А? Али могет, шой-то ещё? Могет: дворец со ста слугами и деффками писанными да столбовое дворянство? Иль царём-батюшкой всея Руси, ну, – аль ваще владычи-цей морской?.. Нет? Миллион бабла-таки? Ну-у, не вопрос: давай краба, – и протянул Кире когтистую лапку со скрюченными пальцами.
Киря сглотнул и взялся за монстра. Но едва он прикоснулся к лапке, как между ними прошибла мощная искра, задымило и затрещало, а Кирю заколотило так, что пена выплевалась из перекошенного рта, свободная рука замахала по-птичьи, ноги заходили ходуном, глаза закатились…
– Обожаю этот розыгрыш, – осклабился Грылькампурль и разжал пальцы. Киря рухнул на колени, затем в обмороке повалился кулём на бок. Энди топтался рядом, не в силах отвести взгляда, но и, не решаясь вмешаться.
– Будет тебе, пацанчик, миллион, будет, сам не боись, – монстр, с хрустом ломающейся вермишели, выгнул ладонями вперёд сцеплённые пальцы. – Ты только сделай, что щаз обещал, а не то мало тебе, милок, не покажется, можешь не самневаца…
И чудовище вприпрыжку доскакало до края мостка и сигануло с него рыбкой: вода взметнулась пенным столбом в небо, а Арина захохотала и обернулась в громадного филина! Взмахом мощных крыльев птица подхватила воду в вихрь вокруг мостка, и на три секунды Энди потерял белый свет...
Василиса подошла к мосткам. Она видела, как кто-то из-под бликов буравил огненным глазом в её сторону так, что, казалось – вот-вот тихая речушка вскипит от ненависти, но… Василиса не боялась.
– Братец, – позвала она, смело наклоняясь к воде, и поплескала ладошкой. – Братец, выходи.
Затем уселась на доски, подвернув вбок ноги, обтянутые сарафаном, наклонилась чуть вперёд, закрыла глаза, губы её едва заметно зашевелились.
– Здравствуй, сестрёнка, – слева от девушки, на мостках, свесив ноги к воде, как совсем недавно Арина, сидел молодой парень в типично русском одеянии – красной рубахе-косоворотке, поддетой самовязной бечевой и тёмно-синих шароварах, заправленных в ярко-начищенные яловые щегольские сапоги.
Они встали, поцеловали друг друга в щёки три раза, и некоторое время молчали, просто наблюдая рябь, бегущую по воде.
– Как ты там, Финист Ясный Сокол? – тихо спросила Василиса.
– Да нормально, – пожал плечами её брат, вздохнул, как-то странно скривился на секунду, поёжился и добавил бесцветно: – терпимо…
– Я вижу, как ты смотришь на нас, Кащей, – сурово сказала девушка, повернув лицо навстречу жгучему глазу. – Ты можешь лютовать в своём тайном подземелии сколько угодно, но не в силах ты преодолеть любовь земную, человечью, нас питаемую, нам, добрым духам земли Русской оберегаемым, за что мы ворожбу ворожим и людям жизнь освещаем!
– Твоя сила, – глухо донеслось из-под воды, – Но берегись, я за тобой неусыпно гляжу. И как только…
– Знаю, Кащей Бессмертный, знаю, не напоминай. У нас с тобой вечный бой за души людские – свет и тьма, любовь и ненависть. И правила давно прописаны, а поле расчерчено, так что не тряси воду и воздух напраслиной, бой наш продолжается. А брата моего, что томится у тебя в плену до поры, до времени в лике Окуня – не тронь! А то я тебе апокалипсис Илюши Муромца устрою!..
– Ладныть, спакойна… Ты и я – как обычно: чё мне твои сродственники…
– Сестрёнка! – Финист-Ясный Сокол порывисто схватил руку Василисы. – Хочу тебе, раз твой спаситель и мне добро проявил, сказать вот что, пред тем, как опять рыбою бессловесною стану: замышляет Кащеюшка выпад хитрый в его сторону, чрез двух братьев полоумных, старший из которых уж совсем с душой человеческой от яду распрощавшийся.
– Знаю я тот тайный умысел, – ответила Василиса, глаза её сверкнули пламенем солнечным; мягко притянула голову брата к себе ладонями, поцеловала в лоб. – До свидания, любимый братец, авось, свидимся…
Костя открыл дверь по звонку – на пороге стояла его бывшая жена Верка. Хозяин кивнул – заходи, мол – и посторонился. Вера Пална сильно раздобрела за последние три-четыре года: проходя в прихожую, прижала как бы невзначай к косяку пухлым мощным плечом бывшего супруга. По-хозяйски огляделась, скривив губы, хмыкнула якобы пренебрежительно («Дык, коза шальная, – подумала она, – и как из этой халупы можно было вообще квартирку такую уютненькую сварганить?»), прошла в комнаты. Уселась в зелёное кресло, пощупала ткань – «а, старьё то самое!» Сжала губы, увидев Степана – «терпеть не могу кошек и особенно этого блохастого паразита!» Степан посмотрел сквозь Верку, поднял хвост трубой и важно прошествовал на кухню. Он презирал бывшую хозяйку гораздо больше, чем она могла себе представить. Выйдя за дверь комнаты, он быстро повернулся назад и притаился прямо за косяком, внимательно вслушиваясь в разговор.
– Ну, как ты? – спросила Верка таким тоном, как будто между ними не было тяжёлого развода с обоюдными обидами. Костя сидел на табуретке напротив и молчал, бесстрастно разглядывая бывшую. А это быстро начало её злить – такое поведение для вечного подкаблучника и рохли никак не вписывалось в устоявшийся годами стереотип. Муж, по её понятиям, соответствовал всего двум образам – был либо агрессивно пьян, сметая в угаре всё на своём пути (и это было понятно и всегда Верке приятно), либо прогнутым в букву «зю» – бесхребетным ничтожеством, о которое всяк вытирал ноги.
Костя вздохнул, посмотрел в сторону, почесал подбородок, выпятил нижнюю губу и распахнул вверх левую ладонь, левое же плечо медленно приподнялось одновременно с бровями, язык его высунулся, и весь вид его говорил – «дак, хрен его знает, вроде ВСЁ нормально…»
Вера Пална, женщина вовсе не глупая, тёртая, прекрасно знающая мужиков – «чё им нада, и чё и как», едва не взорвалась!.. (Степан за стенкой буквально сжался в тугозакрученную пружину: «Только тронь хозяина – я тя на вермишель порублю когтями!!!»)
– И-и-э-э, смотрю – нормальна, Костюшка, – Верка Павловна, сдержавшись, применила последний женский аргумент обольщения нежным словом, который всегда действовал неотразимо. – Ко-остюшка.
Костя в ответ как-то неопределённо поиграл бровями. А потом предложил:
– Чаю хочешь?
– А водочки не предложишь бывшей супружнице? – Верка кокетничала, как когда-то на танцах, увлекая полупьяных пацанов, сложив губы бантиком и покачивая головой. Очень она любила провоцировать драки из-за неё: так возбуждала кровь из разбитых носов! Приосанилась, выпятив объёмную грудь, которую считала неотразимой, отклячила круглую шарообразную попу, распахнутые глаза её выражали сладкое умиление. Но Костя её в ответ убил:
– Нет, водки в этом доме больше не держим.
Верка Павловна тупо молчала, переваривая сказанное. Степан за стенкой победно усмехнулся.
Костя вздохнул, ему было вовсе недосуг сидеть с неожиданной гостьей, он догадывался, почему она вдруг решила его навестить – слухи по городу распространялись быстро. К тому же вот-вот должны прийти маманя и Василиса – они ходили за чагой, а лес рядом, Акимыч с рыбалки по времени и Галка с подружками напросилась на уху. Надо было как можно скорее выставить Веру Палну.
– Ты знаешь, мне надо готовить – сейчас придут гости, так что если у тебя…
– Нет-нет, ничего особенного, Константин, просто пришла проведать по старой памяти. Я сейчас уже ухожу. Ты мне водички стаканчик не принесёшь?
Пожав плечами, хозяин встал и пошёл на кухню. Он пробыл там меньше минуты, а когда вошёл обратно в комнату, едва не выронил стакан из рук – на диване, широко раздвинув ноги, возлежало объёмное нагое тело.
Против пошлости есть только один аргумент, единственный способ низводит пошлость до нуля – смех. И Костя, возможно, интуитивно, сначала тихонько прыснул, а потом, уже не стесняясь, заржал так, как будто на него набросился и защекотал!
Верка Павловна сначала подобралась в недоумении, (Костя сползал на пол спиной по косяку, вода в стакане мелко дрожала, кот посмеивался за стенкой, зажав пасть лапой), а затем вспыхнула, вскочила обиженной кошкой, схватила одежду и бросилась к выходу. Рывком распахнув дверь, она нос к сносу столкнулась с Василисой, а за ней подходили по лестнице маманя и Акимыч с удочками.
– А-а-а!!! Вот она какая! Малолетку завёл, правильно люди говорят, я так и знала, кобель пархатый! Совсем сдурел на старости лет, тебя посадят за педофилию – я сама участковому напишу, что у тебя здесь притон!
– В левой почке камень десять на двенадцать, – спокойно сказала Василиса, обходя Веру Палну, как корабль волнорез. – По утрам, если спишь на левом боку или спине, тяжело ходить по маленькому с утра, живот режет. Могу предложить отвар из свежей чаги, поможет. И, кстати, заканчивай пичкать стимуляторами своих молоденьких кобелей, что тебя ублажают по средам, пятницам и воскресеньям. Всем троим, грозит через два-три года таких стимуляций этими чудодейственными таблетками полное бессилие.
– Ты!.. – бывшая супружница тяжело задышала, прижимая одежду к груди. – Ведьма!
– Постыдилась бы людей, – назидательно произнесла маманя прямо на ухо Верке, та отшатнулась: Костя засмеялся ещё громче, увидев жёнушку с тыла. – Ни стыда, ни совести у тебя, оделась бы, срам прикрыть! Мужчины же смотрють!
– Слышь, Верк, а Верк, – это Акимыч как раз поднялся на лестничную клетку; Вера Пална, прижимаясь к стенке, бочком пятилась мимо. – Тебе, смотрю, мужик нужон, так могет, я на что сгожусь, а? И без всяких симуляций. Ты на Константина не заглядывай боле – он при деле теперь, почти семейный мужчина, а вот я бобыль – могу и ублажить, хе-хе.
– Да пошли вы все!.. – Верка Павловна скачками ринулась вниз по лестнице, не в силах слышать этот смех за спиной. Такого унижения она ещё не испытывала в своей жизни! Слёзы щипали глаза тушью и злость от этого, досада становились ещё более невыносимее!
Но она уже знала, на ком отыграется.
– И где ты ходила?..
– У папки уху ела. Знаешь, сегодня он с Василисой тако-ое приготовили, я тут чуть не лопнула! Маринка, Лизка и Катька, ну, ты знаешь, с техникума мои подружаки, так они плакали от зависти!
– И чего ты мне…
– Ну не перебивай мама, дай рассказать! Дядя Акимыч рыбы свежей принёс, папка салат нарубил, и его тётя Василиса хлеб научила печь домашний – я смотрела как!
– Тё-тя Ва...
– Да не перебивай же, мам, ну, сбиваешь! Папкина уха сегодня – ва-а-ще супер какой-то, жара, мать! Василиса запекла овощи с щукой Акимыча – а-бал-деть, пальчики оближешь и язык проглотишь!
– Прослушай мать(!) в конце концов!!!
– Чё орать-то, мам…
– Чтоб я тебя в этом притоне больше не видела!!! Иначе буду бить головой об стенку – уму-разуму учить, раз природа не дала! Глубокоомутовское дрянное семя, дрянной род!
– Ты, чего, мама, ты – чего?..
– Связался с паскудой этой, мозги ему затуманила для прописки подмосковной, разве не ясно? Лимита подзаборная! И ты, родная дочь, туда же?! Я тебя кормила, растила, воспитывала…
– Мам, ты… Ты…
– Чё, мам?!! Ты мне в глаза гляди, дочь единородная! Или ты забыла, кто твой отец? Он бросил нас, предал, сволочь, забыла?! И мамаша его, Катерина Гордеевна, все мне жилы вытянула! Семейка упырей! И не зря мне мама-покойница, царствие ей небесное, предупреждала, что нет на них доверия!
– Мама, мамочка, да чего же это ты…
– Я – чего?!! Чего – спрашиваешь?!! Ты ваще шляешься бог знает где!.. Техникум, говоришь? А мне соседки докладывают, как ты в Мытищах на платформе курила и с мужиками взрослыми пиво хлестала! А ты думала, не узнаю?!!
– Мама, да враньё это всё…
– А-а-а!! Враньё, значит! И с мужиками – не само собой?.. У-у-у… Дак, ты и у папаши, небось, раз туда как калачом манит… И не даром его на малолеток вдруг потянуло…
– Мама…
– Да-а… Э, вот значит, как… Понятно-о… А я думаю, что ж он меня не… Извращенец!!! Ну, конечно, когда подмять молодушку под брюшко, чем плохо?!! Ах ты, сука!!! Шлюха!!! Вот тебе, вот!!!
И в самый последний момент, когда внушительный кулачище (первый удар мимо – так, больше на чувстве, чем прицельно, но второй – прямо в лицо) летел, раздвигая и сминая воздушные пласты, точно в переносицу Галке, у Веры Палны вдруг помутилось в глазах, кулак улетел вверх, выстрелив плуторасотеннокилограммовый заряд в потолок, ноги её подкосились и она бы упала навзничь, если бы сзади не подхватила под руки Василиса.
– Помоги, Галя, – вдвоём девушки дотащили обморочное тело Верки Павловны до кровати и осторожно уложили его, прикрыв лёгким летним одеялом. – Ничего, поспит, оклемается. Пойдём пока к нам, Галенька.
– Пойдём, Василиса. Ты меня хлеб печь научишь?
– Само собой, и не только хлеб. Ты у нас будешь самой завидной невестой на десять вёрст в округе! Я тебе своё слово даю – волшебное. Витязи будут сходиться на бой потешный, только ради того, чтобы заполучить самому сильному и ловкому особую честь –стихами тебе чувства свои открыть.
– Ой, да кончай шутить, Василиска, ха-а! А скажи мне – ты, правда – папку любишь?
Киря сидел за грязным кухонным столом, полностью заваленным какими-то радиодеталями из раскуроченных магнитофонов и телевизоров, между тарелками с плесневелыми остатками пищи, бутылками с подозрительным содержимым и точил нож. Для этого ему пришлось слегка сдвинуть мусор на столе (что-то бзлямкнуло на той стороне, но Киря не обратил на это внимание), положил кусок точильного камня на освободившееся место. Нож был старый кухонный, тонкого железа, с чёрной пластиковой ручкой. Камень был весь в рытвинах – им ещё точил ножи когда-то их отец. Нож соскальзывал, точился плохо. Киря, зажав зубами бычок, не останавливался ни на секунду. Надо всё сделать сегодня, откладывать незачем, да и опасно, значит – надо торопиться. Он был уже сутки трезв и от этого неопределённо зол. Вышел из комнат Энди. Постоял рядом, наблюдая за братом.
– Зачем нам нож? – наконец произнёс он. – Мы же не собираемся кого-нить замочить по-ходу?
– Мочить? – пробурчал Кирьян, посмотрел на отблеск лезвие, попробовал остроту пальцем, скривился и вернулся к заточке. – Мочить, или не мочить, там видно будет.
– Ты серьёзно?
– А чё? У нас с тобой ща такая жизнь начнётся, что кого-нить замочить по-ходу – раз плюнуть. Миллион бабла этот чудик обещал за какую-то дрянь. Мы с тобой с миллионом так заживём, ух! Рванём на юга, пойла и баб нам теперь до конца жизни хватит. Куплю себе яхту, как у Абрамовича, по морю рассекать буду, девок сисястых южных себе полон трюм! Ты знаешь, какие они – девки на югах?! О!
– Киря, – Энди сглотнул. – Нельзя нам туда, слышишь.
– Эт-то ещё почему? – Киря первый раз поднял взгляд на брата. – Да не ссы, со мной не пропадёшь.
– Нельзя так, понимаешь. Как-то не по-людски это, чует моё сердце…
– Чё не по-людски?!! – тут же вскипел Киря. – Да ты погляди, недоумок – ща шкурку эту добудем, плёвое дело, нам этот коротыш бабла отсыплет и – всё!!! Он сказал, мы – в шоколаде, забыл?!! Раз в жизни такой фортель выпадает, а ты зассал!.. Я смотрю, ты на дело вдруг забаисся идти, и я что ли, за тебя пахать буду?!! А вот тогда сам всё сделаю и вперёд!
– Киря, разве ты не понимаешь, что мы с тобой у этого существа теперь как демоны, посланники ада?
– Ты чё гонишь?!! Какие засланники???
– Мы влипли с тобой, брат, влипли по самые уши в такое дерьмо…
– Вот и сиди в дерьме, а я пойду!..
– Ну, посмотри, Киря, посмотри, как мы живём – два пропитых чувака без завтрашнего дня, если ханки не найдём. У нас теперь только одна мысль на двоих – где взять и чем залить глаза. А ведь у нас с тобой когда-то жёны были, помнишь? Свадьбы играли, нам счастья желали… У меня сын, а у тебя дочь – где они теперь? Правильно сова сказала, мы уже хуже бомжей вокзальных…
– Чё?!! Чё ты сказал?!! Ты кого бомжарой назвал, а?!! Разболтался как Петросян, мне смеяца, да?!!
– Ну, послушай, Киря. Мы же можем ещё людьми стать, кого уважать будут не за борзость. Надо только перестать водку пить, на работу устроиться, ты же классным слесарем был, помнишь? А я опять за руль сяду, в таксисты пойду, и по вечерам в доме культуры на гитаре играть, как когда-то...
– Чёй-то я не понял, ты чё – не со мной?
– Киря! Мы одни остались на этом белом свете, ты и я. Жёны нас бросили, я сына два года не видел. Мамка померла от тоски, батя погиб – всё от перепоя, всё от этой ханки проклятой! И у нас такая судьба, значит? Мы можем справиться, я знаю, надо только друг друга держаться. Но если мы пойдём сейчас за шкуркой этой, то, я чувствую, обратной дороги не будет, продадим мы себя и хана нам, понимаешь, как человекам – хана!
– Да плевать мне на человеков, на тебя и на всех остальных! Отойди, слышь, отойди, а то худо будет!
Киря встал, отпихнув ладонью брата, шагнул к выходу. Энди схватил его сзади за плечи, но Киря, крутанувшись на пятке, с размаху саданул его куда-то в левый бок ножом.
– Мама, – сказал Энди и повалился на пол, с грохотом сшибив табуретку.
На пороге стояла Арина. Она посмотрела на окровавленное лезвие, зажатое в руке Кирьяна, молча кивнула и посторонилась, открывая дорогу. Братоубийца ругнулся и, сжав зубы, шагнул куда-то в вечерний густой сумрак…
Он очнулся от холода. И это не было похожим на зимнюю стужу, тягучепротивное тухлое мороженое распространялось изнутри, откуда-то из желудка, или ниже, ледяными волнами жутко прокатываясь по телу к конечностям. А тело кричало в ответ что-то непонятное, не воспринимаемое, сводящее мышцы ужасной судорогой, которую невозможно было унять, а тем более контролировать.
Но потом тошнотворный холод опять расслаблял тело волной, делая его вялым и бессильным.
Он понял, что умирает. Это было так горько, что слёзы горячими ручейками потекли из уголков глаз к ушам.
Кто-то взял его почти бесчувственную правую руку и накрыл ладонью рану на боку. Кровь стала течь медленнее, но полностью не остановилась.
Энди с трудом приоткрыл веки. Над ним склонилась та самая девушка – подружка Кости Глубокоомутова. Он хотел ей сказать спасибо, пожаловаться на брата, рассказать, как он его отговаривал идти на преступление, но из горла лишь засипело. А девушка кивнула, будто поняла его и положила ему на лоб мягкую и нежную ладошку.
И ему стало тепло и спокойно, холод в теле отступил, боль куда-то медленно полетела, ему даже показалось на мгновение, что он видит её в виде зеленовато-розового дыма, прочь утекающего вдоль ног. Энди закрыл глаза, и сам куда-то медленно заскользил…
– А я брата порезал. Только что. – Киря сходу заявил это Косте, открывшему дверь. – Вот, вишь – ножик в крови. У тебя телефон есть? Надо бы в «скорую» позвонить и ментов вызвать. Я сдаваться буду.
– У соседа есть, – хладнокровно ответил Костя, выходя на лестничную клетку, заставив Кирьяна сделать шаг назад, хотя тот держал перед собой нож, – вот от него и вызову. А ты иди – на улицу, я сейчас выйду.
Киря кивнул и пошёл вниз. Он слышал, как Константин сзади щёлкнул ключом в замочной скважине – не поверил, гад! Надо было его сразу пырнуть! Киря протопал на два этажа ниже, затаился, прислушиваясь. Сверху хлопнула дверь, гулко донёсся чей-то разговор, два раза он услышал своё имя. Затем загремел-зазвенел поднимающийся лифт, заскрипели старые дверцы, пружины звякнули, стукнуло, щёлкнуло, и лифт поехал вниз. Киря на цыпочках поскакал через три ступеньки наверх. У двери Глубокоомутовых он остановился и перевёл дух. Огляделся, покосился на дверные глазки соседей. Мотнул по бычьи головой – а, была не была, всё дело в скорости – успею!
Через двадцать пять секунд («Прав Энди, я отличный слесарь!») он приоткрыл дверь и осторожно заглянул внутрь. Кто-то смотрел телевизор в комнате, но свет был везде выключен – это было ему на руку. Киря спрятал нож за спину и решительно шагнул вперёд:
– Катерина Гордеевна! Костя срочно просил принести ту банку с лягушкой!
Расчёт на неожиданность оказался правильным – маманя Кости подскочила на диване:
– Ой, Киря! Ты меня напугал!
– Катерина Гордеевна! Срочно! Где у вас эта банка! Костя меня послал, ну же!
Его мозги работали с лихорадочной быстротой, сердце колотилось, миллион бабла реально стоял рядом, вызвав бешеное движение нейронов: речь стала внятной и чистой, интонация убедительной, а глаза ясными.
Маманя Кости поднялась с дивана, пошла на кухню.
– А я тут передачу смотрю, «Давай поженимся» с артисткой этой, самой, как её… Ну, там, это – всякие молодушки за богатого деда норовят выскочить, ну, стыд и срам один, как могуть? – Включила свет. – Вот эта банка. Дак, что же там у вас – Костя вышел, не сказал, я только краем уха…
Она вдруг развернулась испуганно к Кирьяну – «ах!», вскинув руку к груди, а другой опёрлась, отшатнувшись, о подоконник, на котором стояла та самая банка. А Киря на пороге кухни сразу всё понял, и, демонически ухмыльнувшись, вынес вперёд руку с окровавленным ножом.
Наряд и «скорая» приехали одновременно. Летним вечером после жаркого дня у подъезда было многолюдно, многие видели, как Кирьян куда-то уходил, быстро и набычившись. Григорьевых не любили, бабушки на лавочках с ними демонстративно не здоровались, девушки смотрели в сторону, а друзья – такие же синяки, так что особо на старшего не обратили внимания. Видели, да, уходил, а что и как – толком и не знаем.
Милиция и врачи поднялись на восьмой этаж к квартире Григорьевых, затем кто-то из них крикнул вниз, чтоб мужики поднялись, подсобили. Народ заохал-заахал, стало ясно, что что-то действительно произошло. А уж когда из подъезда вынесли на мягких носилках бесчувственного Энди, так кое-кто из бабулек не выдержал, заголосили.
– Да хватит вам, распричитались! – осадил их один из милиционеров, – живой пока.
– Есть у кого вторая группа? – спросил один из докторов, – мужчина крови много потерял, ещё бы минут десять и всё.
– У меня вторая, – вспомнил Костя, – я в армии два раза кровь сдавал и один раз на комбинате.
– Поехали, парень, а то друг твой скопытится, не довезём.
– Поехали.
И прямо на ходу в карете Костю подсоединили к Энди, лейтенант сразу стал брать показания. Затем милиционер вызвал по рации наряд и отправил его к квартире Глубокоомутовых.
А Киря скачками нёсся к речке, рискуя оступиться в темноте, споткнуться и сломать шею. Но об этом он и не думал – впереди на вытянутых руках он нёс банку с заветной шкуркой, стоимостью в миллион. Над ним, не отставая, неслышно летела огромная хищная ночная птица.
– Грылькампу-урль!!! – заорал он ещё у дороги, – твою мать, Грылька-ампу-урль!!!
Перед самыми мостками он вдруг понял, что беговая дорожка вот-вот кончится, а скорость под горочку набрал спринтерскую. Тут же засеменил, пытаясь затормозить, конечно же – споткнулся, увязнув в траве и полетел вперёд рыбкой, вопя от ужаса!
И плюхнулся прямо на мостки! Банка шмякнулась об доски, вода пальнула из горла вверх, шкурка выплеснулась с ней наружу. Киря, не обращая внимания на боль в отбитых локтях и коленках, судорожно пополз вперёд и успел-таки схватить скользкую драгоценность перед самым срезом досок над водой! Медленно встал на колени, трясущимися руками у лица едва удерживая зелёное лягушачье одеяние в ладонях лодочкой. И, не поднимая головы, уже шёпотом проговорил:
– Гры-ылькампурль…
– Бросай в воду её, чувачок. – прямо перед ним из темноты возник знакомый ушастый сутулый силуэт. – Просто бросай, не тяни. И не баись, ща сразу за мильёном потопаем.
– Дык…
– Чё – дык. Иль ты думал, шо у меня прям на дне бабло рассыпано? Как небо – звёздами? В банк потопаем, тут недалеко, там всё и возьмёшь.
Киря на плече почувствовал железную руку Арины. Он хотел сказать, что вовсе не передумал и не хочет убежать или торговаться, что он на их стороне всем сердцем, всеми своими потрохами, но слова опять застряли у него в горле, нейроны затормозились, он почувствовал жар в пустом желудке, дико захотелось пива… И он как-то неуклюже дёрнулся в непонятном жесте, развёл ладони и лягушачья шкурка скользнула незаметно куда-то вниз вместе с последними капельками водопроводной воды. Тихо всплёскнуло, Грылькампурль хехекнул коротко, Арина ослабила стальную длань. Киря закрыл глаза, вдруг поняв, что жить ему осталось всего несколько мгновений… Но страха почти не было, лишь жгучее желание опохмелиться, поправиться, глотнуть холодного пивка. Или водочки. Может даже просто портвешка. А лучше всего – замешать всё и «Полторашкой» полирнуть!..
Костя сидел на лавочке приёмного покоя городской больницы, согнув левую руку – проколотая вена почти не болела, так, томила неясно, но ему не хотелось менять позу. Перед глазами всё плыло, немного знобило – крови перелили пострадавшему прилично.
Настольная лампа на столе дежурной медсестры выхватывала небольшой пятачок вокруг них, а дальше коридор тонул в полумраке.
В правой руке он держал гранёный стакан с красным сухим вином – один из докторов сразу же налил, как Костю вывели из операционной, в которой шили Энди. Так даже не было сил отхлебнуть. Рядом сидел лейтенант и записывал показания мамани, которую только что привёз милицейский «бобик». Галка с другого бока вцепилась в рукав отца, молча положила ему на плечо голову.
– Дак, значит, я смотрю эту самую Гузееву, как она сватает за старика с Кипра наших молодух, – по пятому разу начинала маманя, всплёскивая ладонями и поднимая выразительно брови; лейтенант терпеливо кивал, сжав губы. – Дак, а тут ко мне в комнату заскакиват чорным вороном Кирьян энтот и кричит, что есть сил, мол – дайте банку, дайте банку!
– Да, Екатерина Гордеевна, это понятно, записал…
– Вот и я говорю – дайте банку, дайте банку! А тут у него ножик в руках! Да размахиват пред лицом, я аж вся!.. – и тут она в очередной раз, причитая, залилась истеричными слезами, уткнувшись в платочек, лейтенант вздохнул и уставился в стенд профилактики дифтерии на противоположной стене; Костя закрыл глаза, и едва не выронил стакан из руки, Галка его вовремя подхватила.
– Может, он всё-таки был пьян? – спрашивал лейтенант.
– Нет, трезв, как стёклышко, и сын мой его видел, да, Костя? – Костя кивал в ответ. – Бешеный он был, вот какой! Кто ж в трезвости брата своего порежет?
– И взял только банку с лягушкой, которую поймал ваш сын?
– Да, только её. Вот зачем она ему, скажите на милость? Денег бы попросил на опохмел – это понятно, выпить иль там, закусить… Они, Григорьевы, бухарики ещё с отца ихнево, царствие ему небесное, так и не мудрено с водки окаянной совсем умом тронуться. Эт ж где ж видано, на старуху с ножом из-за банки кидаться!
– Да, похоже, действительно умом тронулся, – повторил лейтенант, – как бы кого ещё не порезал в беспамятстве, где его теперь по темноте искать…
– А где Василиса? – вдруг встрепенулся Костя.
– Я здесь, – из темноты коридора шагнула к ним девушка. Костя попытался встать порывисто:
– Ты!..
Она подошла к нему, присела на корточки и взяла левую проколотую руку в свои маленькие ладони.
– Не беспокойся, мой витязь, – сказала она, и мир вошёл в душу, – больше я тебя никогда не покину.
И из Кости, как водой, смыло муторную сонливость, перед глазами снова стало ясно, рука, сжатая, легко разогнулась, и на лавочку упала ненужная теперь ватка.
– Но ведь шкурку твою украли…
– И, как в сказке сказывалось, я теперь должна принадлежать тому, кто ей владеет? Ну что ты, милый мой Костя, на самом деле это не так. Даже Кащей не знает, что шкурка – это лишь символ. Ведь совершенно не важно, что за кожа у тебя, главное, – какое сердце. Если любовь в нём, то никакой злой умысел не страшен. Никакой нелюдь власти над тобой не обретёт, как бы не старался и колдовские чары не плёл. Потому что в реальности силу имеет только выбор самого человека. Какую дорогу он выберет, по такой и пойдёт его жизнь. Выберет добро – будет добро, а даст слабину, позарится на чужое счастие, тут и цену себе назначит, всё очень просто.
Щёлкнула рация у милиционера, из динамика неожиданно громко и гундосо вырвалось:
– Подозреваемый обнаружен, всем нарядам проследовать…
Киря не помнил, как оказался у здания городского банка. Что-то или кто-то довольно жёстко подхватил его подмышки, окружающий пейзаж замелькал перед ним в темноте, пару раз ему вообще показалось, что он летит над деревьями, освещённые окна оставляли в глазах огненные полосы. Потом он продрал собой кусты, по лицу больно хлестнуло – и вот, стоит перед запертой массивной дверью, над которой тускло горела дежурная лампочка сигнализации. Рядом на зелёной вывеске Киря увидел расписание работы банка: до открытия оставалось ещё двенадцать часов.
Замки с лязгом открылись, Киря вздрогнул от неожиданности, дверь медленно отворилась.
– Ну, чё встал – заходи, корешок. Тебе пять минут на всё, дальше я держать двери не намерен.
Киря, хлопая глазами, обернулся: Грылькампурль и Арина стояли за ним в двух метрах.
– Дык…
– Опять – дык, слов, что ль, от счастия больше не помнишь? Иди-иди, не баись. Прямо по коридору через аперационный зал левая дверь. Дальше вниз в хранилище. Но свет – не включай.
Киря сглотнул и вошёл в банк. Как злостный неплательщик коммунальных услуг он никогда не посещал такого рода заведения, банкиров презирал, считая их ворами. А значит, можно было честно забрать награбленное обратно. «За всех вам отомщу, за весь народ!» Так что угрызениями совести он, на ощупь, разыскивая дорогу к богатству, не мучился. Но волнение от близости к исполнению самой главной мечты жизни росло с каждым шагом: подходя к дверям хранилища, он уже едва держался на ногах, все его чресла тряслись, как в зимнюю стужу.
Если у входа ещё можно было чего-то рассмотреть – внутрь проникал свет от плафона над входом, то лестница в хранилище, как колодец в преисподнюю, пугала своей абсолютной густой темнотой; казалось, что она вела в какую-то тяжкую неведомую глубину, в которой нет воздуха, но в которую надо нырнуть. Киря порылся в карманах – на его счастье там оказалась зажигалка. Трепещущий свет от малюсенького пламени едва освещал путь, но Киря, хватаясь за перила, упрямо стал спускаться вниз, носками осторожно нащупывая ступени.
И когда он вошёл в помещение подземного хранилища, ноги подкосились: рядами вдоль левой стены стояли открытые стеллажи, на которых лежали деньги в пачках, даже приблизительно оценить их количество не представлялось возможным. Справа распахнутые ячейки приглашали поживиться личными драгоценностями, золотыми слитками, сбережениями граждан.
Какие-то булькающие звуки – то ли истеричный плач, то ли торжествующий смех, вырвались из его горла. И вспыхнувшая жадность мощной волной властно подняла и погнала вперёд заторможенное мандражом тело: Киря, сначала неуклюже, а затем всё энергичнее стал хватать всё подряд, засовывал пачки денег себе за пазуху, распихивал по карманам украшения, камни.
Найденные в одной из ячеек царские червонцы он попытался проглотить, но подавился, стал плеваться, монеты полетели со звоном в стороны. Красивую вазу, явно очень старую и дорогую, хотел было использовать как тару, но она оказалась неожиданно очень скользкой и тяжёлой, тут же выскользнула у него из потных ладоней и расколотилась вдребезги к великой досаде.
Наткнулся на какую-то красивую шкатулку, попытался её открыть, но она оказалась запертой, Киря вспылил и с размаху бросил вещицу на пол! Она с грохотом разлетелась на тысячи осколков по всему помещению! И Киря, уже не в силах остановиться, стал бросать всё, что попадалось под руку на пол, яростно рыча, кромсая, пиная и раскидывая то, что являлось для него всегда недостижимой и неосязаемой мечтой, а теперь, представ во всём не сосчитаемом великолепии, вызвало безумную злобу!
– Это мои деньги!!! – заорал он, плюясь. – Мои-и!!! Пи-ива!!! Абрамо-ович!!! Во-оры!!! Все воры-ы!!! Ах-ха-ха-ха-ха-а-а!!!
И дикий сумасшедший хохот гулким эхом донёсся до улицы.
Грылькампурль переглянулся с Ариной: та в сожалении развела руками. Монстр по привычке поковырялся в носу, пожал плечами, рыгнул и резюмировал, махнув лапой:
– Сла-бак.
Затем по-кавалерийски лихо запрыгнул Арине на шею, и парочка бесшумно взмыла в тёмное небо.
…Зажигалка разогрелась, пальцы жгло, но Киря не мог остановиться в своём праведном гневе, избавиться от ярости, душившей его, наоборот, он упивался ею, наслаждался сладким безумием: ломал и крушил, вопя и смеясь; деньги порхали вокруг него, как моль. Но вот зажигалка расплавилась и погасла, всё вокруг погрузилось в темноту. Киря заметался, матерясь, с грохотом сталкиваясь со стенами и стеллажами, утыкаясь в открытые дверцы ячеек; в кровь разбил себе нос, в глазах вспыхнуло, во рту стало солоно. Случайно ему под руку попался выключатель, и яркий свет залил хранилище, осветив ужасающий безумный разгром. И через полсекунды завизжала-засвистела сигнализация, плотными звуковыми волнами прибивая Кирю к полу.
И двери захлопнулись…
Костя открыл глаза. По белесому потолку, испещрённому мелкой паутиной трещинок, как и вчера и позавчера его встречал зайчик утреннего солнышка. Но сегодня он казался каким-то особенно тёплым и приветливым. Кто-то бесцеремонно открыл входную дверь и, топая, вошёл в квартиру.
– И чего ты разлёгся, братан! – в проёме дверей возник Энди в костюме-тройке и в галстуке, – я уже у подъезда на парах, а ты дрыхнешь!
– Да не дрыхну я! – Голова была ясной, а тело – свежим. Костя легко вскочил на ноги и побежал умываться. Важный Степан сидел на табуретке в кухне и принимал солнечные ванны. Его пушистая шерсть была аккуратно расчёсана, прилежно вылизана и торжественно уложена. Рядом сидел, закинув ногу на ногу, нарядный Акимыч. Нарядный – в его смысле быть чистым, с бабочкой на шее, что он приобрёл в 1977 году в Сочи. В пальцах нервно плясала сигарета.
– Костя, не опаздывай! – это маманя просунула голову в ванну, приоткрыв дверь, – не позорь меня сегодня. Галя звонила – уже на месте.
– Ну, шейшаш! – Костя остервенело драил зубы щёткой, – Побриться только осталось.
Они выбежали на улицу через четыре минуты, Костя на ходу повязывал галстук, Акимыч удерживал пляшущего на плече Степана, маманя ловила ускользающую из рук банку с огурцами. Все разом запрыгнули в «Волгу» Энди и тот рванул с прогазовкой с места!
Ехать было всего полкилометра, но Энди закладывал такие лихие виражи на поворотах, по-киношному визжа шинами, что, казалось – за ними кто-то гонится или они везут в роддом орущую роженицу. Бабушки у обочины махали платочками, школьники – ранцами, а Сказочник просто пропыхтел вдогонку трубкой.
У дверей маленького городского загса уже собрались сослуживцы Кости с новой работы, несколько друзей детства. Станислав Сергеевич приехал на джипе под ручку со Светланой. Главный инженер Матвеев принёс поздравительную грамоту и подписанное заявление Косте на отпуск. Отдельной стайкой рядом тусили Галка и её подружки. Не хватало только Василисы.
Но ровно в десять ноль-ноль раздался оглушительный звон и грохот, стёкла в домах задребезжали, и на дороге показался открытый конный экипаж. Позади него вышагивал духовой оркестр местной пожарной команды, который, собственно, и производил такой шум – музыканты были все сплошь из клубной самодеятельности, потому играли немного не в такт, но очень старались, надувая щёки, и потому трубы ревели, а ударные звенели от души!
Василиса была в белом платье и широкополой шляпе, рядом с ней сидела дородная тётка в брючном сером костюме, яркой бижутерии и причесоном а-ля маркиза Помпадур, правил четвёркой лошадей какой-то неизвестный кучер в маске Зорро и высокой шутовской шляпе с колокольчиками. В зубах его дымилась ароматная трубка.
Экипаж подъехал, оркестранты громогласно закончили туш, Костя, волнуясь, подал руку и Василиса, пряча улыбку, сошла на землю. Степан на плече Акимыча видел сверху всё – он внимательно сторожил пару голубей на соседнем дереве, в любой момент, будучи готов пресечь их авианалёт. Маманя и Акимыч, не стесняясь, рыдали; рыдала в ста метрах сидящая в автомобиле Вера Пална, что в бинокль наблюдала происходящее действие у дверей загса. Галка преподнесла невесте тот самый букет, все остальные желали счастья и сверкали фотовспышками.
Брачующиеся вошли в зал загса, гости потянулись следом.
– Вот, наконец, и дочку устроил, – сказал возница Арине, та кивнула. – Эх, ещё бы Финиста Ясного Сокола пристроить к кому, а то от безделья он совсем в Окунях балбесом стал. С Грылькампурлем-то я договорюсь, если что... Давай-ка Арина, глянь, как там процесс идёт, чтоб ничего не сорвалось.
Арина легко соскочила с подножки кареты.
– А ты приглядись к дочке Костиной – Галке, – посоветовала она кучеру, – годика через три-четыре как раз на выданье будет девушка. Тогда и новую сказочку замутишь.
– Да, это мысль… – задумчиво проговорил возница, слегка шлёпнут вожжами по спинам лошадок, и неторопливо покатил по улицам маленького подмосковного городка. Пока идёт процесс сочетания, у него есть время сделать кружок, обдумать сюжет.
А позади экипажа медленно рассеивались в утреннем воздухе серебристый звон колокольчиков вперемежку с вишнёвым дымком…
Новый Городок, Лосино-Петровский, Щёлково, Новый Городок
26 сентября 2010 года, мой День Рождения